Памяти Генриха Алтуняна

Всю свою жизнь Генрих Алтунян посвятил борьбе за наивысшие идеалы человечества: честь, свободу, правду, неотъемлемое право каждого человека мыслить и высказывать свои мысли.

Но не только как пламенного борца будут помнить Генриха Ованесовича. Это был чрезвычайно искренний, доброжелательный человек. Он всегда готов был прийти на помощь, превыше всего ценил дружбу, гордился своей семьей, безгранично любил жизнь.

Генрих Алтунян принес людям много добра, и не одно поколение украинцев будет ценить и оберегать Свободу Человека, которую он отстаивал в борьбе всю свою жизнь.

Памяти Генриха Алтуняна

Генрих Алтунян – человек редчайший. Не только потому, что он никогда и ничего не боялся, всегда и везде следовал своим убеждениям, но из-за своего уникального отношения к людям. Он был бесконечно добрым человеком и всегда был готов помочь своим друзьям и знакомым.

Помогал и совсем посторонним людям, попавшим в беду. А людей, нуждающихся в его помощи, всегда хватало. Он и первый свой срок получил за то, что помогал своим репрессированным друзьям – подписывал письма в их защиту. Его ожидала блестящая карьера военного, но не только изменить своим убеждениям, но даже скрывать их Генчик был органически не способен. Именно из-за его абсолютного игнорирования силы этой преступной власти, шумной неуемности он был под постоянным контролем КГБ, сотрудники которого его просто ненавидели. И он действительно представлял опасность для советской власти, поскольку стоило молодым людям с ним познакомиться и подружиться, как они избавлялись от страха перед властью, в них пробуждалась гражданская ответственность и исчезал синдром оруэлловского двоемыслия. Исчезал навсегда, как по мановению волшебной палочки. Добрый, обаятельный, по-южному шумный, он был центром харьковского диссидентского круга, и как только из Москвы была дана команда «фас» от страха перед повторением польской «Солидарности», Генчика снова арестовали.

Его судили за слова, за мысли, за то, что он их не скрывал. Даже адвокат по назначению во время процесса сказал, что не находит в его действиях состава преступления. Сам процесс был откровенным фарсом и вызвал реакцию, обратную той, на которую рассчитывал КГБ: вместо страха – избавление от каких бы то ни было иллюзий по отношению к власти у тех, кто еще какие-то иллюзии имел.

Во время украинских исторических событий осени 2004 года он был одним из руководителей харьковского отделения Комитета национального спасения, в течение всей Оранжевой революции 21 ноября – 8 декабря был ведущим всех митингов в поддержку Виктора Ющенко. Он активно помогал победе справедливости и добра. То, что с ним случилось, – беда не только для всех нас, его близких друзей, родных, но и для всей Украины. А особенно горько то, что причиной его безвременной кончины явилась наша беспомощная, безответственная и несостоятельная медицина. И тут есть о чем подумать новой власти, за которую Генрих так безоглядно и смело, как только он и умел, сражался.

Евгений ЗАХАРОВ

ГЕНРИХ АЛТУНЯН: «Диссидент – это человек мыслящий»

Предлагаем отрывок из интервью, которое Генрих Алтунян дал Информационному порталу Харьковской правозащитной группы в сентябре 1996 года.

-Как получилось, что Вы и Ваши друзья занялись политикой и вошли в конфликт с тогдашней властью? С чего все началось?

- В общем-то, вопрос, который Вы задали, очень такой общий и на него можно очень много отвечать. Если достаточно коротко и так, чтобы было понятно, то могу сказать, что никакого специального стремления заниматься политической деятельностью у меня не было, и у моих друзей тоже. Но окружающая жизнь, окружающая действительность все время показывала существенное противоречие между тем, что было написано, так сказать, на скрижалях и знаменах коммунистической идеологии и реальной действительностью.

Это с одной стороны, а с другой стороны главное – это то, что я в принципе не приемлю лжи – ни лжи во благо, ни лжи во спасение, и так далее, и так далее. То есть вот этот принцип – он был для меня главным. Потому что на самом деле, когда за простой интерес, проявленный к так называемой неразрешенной, или запрещенной литературе, за этот простой интерес меня угрожают выгнать отовсюду, лишить работы по специальности... И просто надо было отказаться и сказать: "Извините, это меня черт попутал" и прочее – естественно, я этого делать не мог. Это вот одна коллизия, и вторая коллизия у меня лично – когда надо было осудить таких людей, как генерал Петр Григорьевич Григоренко или Андрей Дмитриевич Сахаров, или Петр Ионович Якир. Надо было их осудить, и тогда бы, как мне сказали, мне бы ничего не было. Просто так осудить. Это был шестьдесят восьмой год, когда я непосредственно столкнулся с этими самыми органами. Ну, а до этого у нас – у моих друзей и у меня – всегда был устойчивый интерес к политике, как внутренней, так и внешней. Мы еще не знали тех формул, которые потом сформулировал Солженицын – жить не по лжи, – но мы всегда старались следовать общим моральным принципам.

– Нет, таких прямых переломных моментов не было. Просто единственное, что, я повторяю, чисто политической деятельностью я не занимался. Не было вопроса, как другие – я не хочу быть умным задним числом и говорить, что моя цель была построение независимой Украины, например, или, скажем, ликвидация коммунистической партии. Такой цели не было. Это означает только то, что основа нашего – моего, моих друзей и, я думаю очень многих шестидесятников – как раз были моральные принципы.
- Но ведь были люди моральные, которые не стали диссидентами?

- Это не совсем так. Вообще диссидент – это значит инакомыслящий, или, как кто-то правильно сказал, просто мыслящий. На самом деле тут все может быть. Тут могут быть и политические моменты, безусловно. Мы видели противоречия в политической системе. Например, само слово "выборы" при Сталине и при Брежневе: на самом деле, выбор предполагает выбор из нескольких, скажем, кандидатов, а никогда этого не было. Всегда был один кандидат, только один. Или же говорили, что у нас одна компартия, у нас нет политических взглядов иных, а на самом деле это была ерунда. Наличие одного кандидата – это уже была натяжка в слове "выборы". И много других было противоречий. Мы сегодня только стали задумываться, например, над такими вещами.

Марксистское учение всесильно, говорил Ленин, потому что оно верно. Вот так, и всё, и никто не думал, что это вообще бред сивой кобылы. Учение всесильно, потому что оно верно – ничего себе! Вообще сегодня мы можем говорить о том, что, скажем, положение о том, что пролетариат – гегемон всех революций, потому что пролетариату нечего терять... Понимаете, что объединяет фашизм и коммунизм? Что объединяет – если фашизм во главу угла ставит исключительность некой расы или некой нации, считая ее высшей, а остальные низшими, то коммунизм делает то же самое с классами. Высший класс – это пролетариат, которому якобы нечего терять, кроме своих цепей, и поэтому ему наплевать, и всё – понимаете? А получается потом так, что расстреливали только потому, что был дворянином или потому что был священником, или потому что был богат. Это очень опасно. Вот и результаты одинаковые деятельности что коммунистов, что фашистов.

Но я еще раз повторяю: вот так глубоко над этим я тогда не задумывался. Я знаю, что были такие люди, как, например, группа Рюмина, которые активно, именно с политической точки зрения, разоблачали эту варварскую систему. А у меня было наоборот: я доказывал следователям, что это я ленинец, а они не ленинцы. Потому что я, будучи в тюрьме, перечитал впоследствии всего Ленина, всe, что было у них в библиотеке – это четвертое издание, красное – я всё перечитал. И я им доказывал, что они лгуны, что они извратили ленинскую линию – и так далее. Это тоже было верно, но это был, так сказать, тот шаг, который шел от морали и от чисто человеческих противоречий. У меня был такой очень близкий мне человек – Петр Григоренко, вечная ему память и слава. Он в свое время создал даже "Союз борьбы за освобождение ленинизма" – и такое было в его деятельности, но потому что, действительно, иначе и не могло быть. Потому что ленинизм и марксизм, они всегда противоречили друг другу, вот вы вспомните, каждый последующий руководитель обязательно, так сказать, исправлял, добавлял к предыдущему. И многое из того, что делали Сталин или Брежнев, противоречит тем декларациям и тем лозунгам, которые говорил Ленин. Но с другой стороны, и это тоже верно, сегодня мы можем твердо говорить, что, безусловно, все основы того зверства и варварства, и той античеловечности были заложены Лениным, и еще до него – Марксом, но Маркс это делал теоретически, а Ленин – практически. Но, повторяю, это мы поняли позже. А вначале мне надо было, когда меня исключили из партии, это было лето шестьдесят восьмого года...

- Ну, это как раз было жаркое лето шестьдесят восьмого года, это события в Чехословакии, это был, так сказать, звездный час. В июле месяце Андрей Дмитриевич Сахаров написал свою знаменитую работу, первую из вошедших в самиздат, "О прогрессе и интеллектуальной свободе". А раньше, в июне, у меня были друзья, которые и сейчас есть – Володя Пономарев и Ирина Рапп. Мы с ними друзья, а их друзья были – семья Якира, Петра Ионовича Якира и его дочки Ирины, и его зятя, Юлия Кима, это очень известный бард. И вот они проезжали через Харьков, и Володя Пономарев говорит: "Пойдем, я тебя познакомлю". Ну, поехали на вокзал, взяли бутылку водки и, пока стоял поезд, мы в купе выпили эту водку, познакомились. Они ехали в Крым. Петя Якир, значит, вышел нас провожать и сказал громко: "Сахарова читайте, Сахарова!" И когда он это говорил, из нескольких купе выскочили люди, и стало ясно, что за нами следили. Сразу за нами пошел хвост, который мы заметили еще на вокзале. Мы поехали на Павлово Поле, а эти ребята за нами шли буквально по пятам. Мы там на квартире у Владика Недоборы, моего самого близкого друга, обсуждали все это, нам было интересно беседовать. И когда я случайно выглянул в окно, я увидел, что на параллельной лестничной клетке стоят люди и слушают, о чем мы говорим. Мы бросились за ними бежать, но они все спортсмены, они так бежали, что мы и близко их не могли догнать. Вот это, собственно, то, с чего началось.

Потом я поехал в отпуск в Москву. В отпуске я пошел на квартиру к Якирам, познакомился с его женой, Валентиной Ивановной Савенковой, и с его матерью, женой этого самого легендарного командарма Ионы Эммануиловича Якира, улица имени которого в Харькове есть – со старушкой, которая тоже отсидела много лет только за то, что она была женой Якира. Оттуда они позвонили Петру Григорьевичу, и вот тогда я познакомился – это было лето, конец июля – начало августа шестьдесят восьмого года – с Петром Григорьевичем Григоренко. Петр Григорьевич, я помню, сразу же предупредил, что за их квартирой следят. Ну, следят – и следят, подумал я. Но я не сказал, что я в то время был преподавателем Харьковского высшего авиационного-инженерного военного училища имени Крылова, я был инженер-майор, достаточно самостоятельный человек. Я к этому спокойно отнесся: ну, следят – и следят, так что?

Потом я приехал в Харьков, взял я там, конечно, в Москве эту работу Андрея Дмитриевича – она потрясающее впечатление произвела. Великолепная работа, великолепный анализ, блестящий ум. Хотя Андрей Дмитриевич потом относился к этой работе как к недостаточно зрелой... На самом деле это был документ великолепный. Кроме того, я там еще несколько документов самиздатовских взял, ряд документов у меня были, в частности, скажем, обсуждение книги Некрича "Июнь сорок первого года" в Институте истории партии при ЦК КПСС – очень интересное обсуждение, там выступали Ким, Григоренко, Деборин, Петровский – внук того самого Петровского, Григория Ивановича, и много других людей. Потом, у меня дома было (это важно для последующего рассказа) эссе Григория Померанца "О нравственном облике исторической личности", у меня были и другие самиздатовские тексты: открытое письмо Лидии Корнеевны Чуковской, стенограмма выступления академика Агенбегяна по экономике, знаменитое открытое письмо Раскольникова Сталину (это документ тридцать седьмого года, потрясающей силы документ). Часть из этих документов я давал на кафедре своим сослуживцам.

Короче, когда я приехал из Москвы в Харьков, и мне, скажем, завтра, девятого августа выходить на работу, неожиданно позвонил начальник кафедры и говорит: "Я Вас прошу не опаздывать". Я удивился, потому что у меня как у преподавателя свободное посещение. Это только если я в наряде, если я дежурный где-то, а так... Пришел, доложил, под козырек, "есть!", доложил и еще посмеялся, что меня никто нигде не задерживал. А он сухо меня выслушал и говорит: "Пойдемте, нас ждут". Повел меня к начальнику училища. Когда мы зашли в кабинет, у меня зарябило в глазах – весь генералитет Харьковской области! Около десятка генералов, два генерала были из Киева, начальник КГБ Харьковской области генерал Фещенко. Четыре часа я перед ними простоял навытяжку, четыре часа они мне угрожали, требовали рассказать, где я был в Москве, с кем встречался, что я там делал, что оттуда привез. Я, конечно, отказался, а они мне говорят: "Вот Вы тут отказываетесь, а Ваши друзья уже давно всё рассказали". Да, это шантаж, это в их духе. Оказывается, одновременно вели допрос всех моих друзей – всех, в том числе и Володи Пономарева, который поехал в Симферополь, его сняли там с поезда, повели в Симферопольское КГБ и там допрашивали. И всё одно и то же: кто дал литературу, откуда взял и так далее. Я категорически отказался отвечать. Тогда они сказали: "Ну ладно, сядьте и напишите, что черт попутал, что Якир, Сахаров и Григоренко – плохие люди, и Вам ничего не будет, разве что выговор по партийной линии". Я в то время был секретарем парторганизации кафедры. Я сказал, что этого писать не буду. "Тогда мы Вас посадим". "Ну что ж, если за это сажают, то сажайте". Тут и я им задал вопрос: "А вы сами вообще читали Сахарова?" Они говорят: "Нет, не читали". "А как же вы, не читая, можете так? Хотите, я вам дам почитать?" – сказал я. "Да, – они говорят, – хотим. Вот Вы идите сейчас с кем-нибудь и всё, что у Вас есть, приносите". "Да нет, – говорю я, – это будет обыск. Давайте санкцию на обыск, тогда отдам». Короче говоря, потом они вызвали моего отца как бывшего военного. Мы сошлись на компромиссе, что я приду с отцом. Пришли мы с отцом, и я, как дурак, все, что у меня было, правда, по одному экземпляру, отнес и сдал. А тут у меня обострилась язва, я лег в госпиталь.

Когда подлечили, меня выписывают из госпиталя – и на партийное собрание. На партийном собрании меня исключают из партии. Ну, в общем, там долгая была история, у меня стенограмма этого партийного собрания есть, оно, в общем-то, такое увлекательное. Я расстроился, сказал, что я без партии жить не смогу. "Но ты же тогда напиши, что ты... Ну, как же так?"

Да, и тут еще интересная такая деталь. В шестьдесят четвертом году, в октябре месяце, когда снимали Хрущева, состоялся знаменитый октябрьский Пленум ЦК 1964 г. И потом они приняли решение, чтобы во всех парторганизациях и на собраниях все голосовали за то, что решение правильное, задним числом. Это было вообще у них в моде, это потом в привычку вошло – когда были события в Чехословакии, в Афганистане, всегда потом проводили собрания, и весь народ как бы брали себе в подельники. Вначале преступление – а потом все голосовали задним числом, что правильно сделали, что ввели войска. В данном случае речь шла о том, что правильно сделали, что сняли Хрущева. И вот тогда, на этом закрытом собрании, которое было, повторяю, в октябре шестьдесят четвертого года, за четыре года до этих событий, я сказал, что прошу записать мое мнение в протокол, что политическим доверием товарищи Брежнев, Подгорный и Микоян у меня не пользуются, потому что это именно Брежнев в апреле месяце вручал четвертую звезду Героя Хрущеву и говорил, что это наше счастье, что ты нами руководишь, а в октябре он говорил о волюнтаризме, и я этого понять не могу. Это записали. Четыре года прошло, и никто об этом не вспомнил. Но когда исключали из партии, встает один человек и говорит: "Товарищ, а ведь Вы давно не доверяете нашей партии?" Я говорю: "Да, не доверяю давно. Не доверял и не доверяю". Это было последней каплей, и они все проголосовали за исключение. Все, кроме одного – один воздержался. Так вот, забегая очень много вперед, в наши дни, могу сказать, что прошло почти тридцать лет, и в этом году этот человек, уже пожилой и седой, случайно меня встретил и сказал: "Ты, конечно, можешь меня мести как хочешь, но я у тебя прошу прощения за то свое выступление на собрании". Этот человек все это помнил. Это был молодой адъюнкт кафедры, пристальный человек.

И вот надо было, чтобы прошло почти тридцать лет, чтобы он все это обдумал и сказал. Ну, а тогда они меня исключили из партии за антипартийное поведение, выразившееся в распространении тенденциозных сведений демагогического характера. Вот такая была формулировка. А большинство этих материалов, в частности, Сахарова, Аганбегяна, которые до меня читали другие, они не читали. Я говорю: "Ребята, что же вы меня исключаете из партии, если вы не читали? Может быть, там и правильно все, возьмите и прочтите". Тут стали раздаваться голоса, что мы вообще верим нашей партии, а нашелся один человек, замначальника политотдела, который сказал: "А почему? Давайте сделаем перерыв и дадим людям, пусть почитают". Потом он получил строгий выговор с занесением в учетную карточку за это.

Ну, в общем, меня исключили из партии, и я стал ходить по всем инстанциям и доказывать, что меня исключили незаконно – не потому незаконно, что я оспаривал содержание этих работ, а потому что люди, которые голосовали, не читали. Ну, это же естественно, как же так? – казалось мне. Я поехал в Киев в Главное политуправление, в политотдел Киевского военного округа – все говорят, – правильно исключили. Я поехал в Москву в Главное политуправление Советской Армии и Военно-морского флота. Я там встречался с удивительными, конечно, кадрами – заместитель начальника Главного политуправления, забыл, как его фамилия, генерал-полковник, который слово "интеллектуальное" только с трех заходов мог прочесть – заместитель Епишева, а Епишев тогда был заместителем ГлавПУРа. Там они тоже подтвердили исключение. После этого был в парткомиссии при ЦК КПСС, и там я был. Это было удивительное, конечно, заседание партийной комиссии.

Этому заседанию предшествовали две беседы. Партийный следователь Мордасов Николай Павлович и член комиссии некий Дьяков, забыл его имя-отчество. Вот Мордасов, который был партследователем – была такая должность, – курировал Харьковскую и Полтавскую области. Он меня очень вежливо выслушал, перед ним лежало все мое партийное дело. Мы с ним вместе листали, и я там впервые прочитал доносы некоторых своих друзей на меня. Вместе, как говорится, "парубкували", вместе ходили... Да, там я впервые увидел те бумаги, которые на меня писали. То есть людей вызывали, и они давали подробную информацию, что и когда я говорил на кафедре, на собрании, что я назвал Сталина фашистом, и так далее, и так далее.

В общем, эти все вещи легли в основу партийного дела, а потом и уголовного. Значит, беседовал я с этим Мордасовым, а это был уже шестьдесят девятый год, был июнь шестьдесят девятого года. А в шестьдесят девятом году (вы люди молодые, вы не знаете, что в 1879 году родился Сталин) было 90-летие со дня рождения Сталина. И просто весь воздух дышал реабилитацией Сталина. Мы были уверены, что будут подвергнуты критике решения XX и XXII съездов. В связи с этим мы писали разные бумаги, заметки, статьи. К тому времени мы (я и мои друзья в том числе) подписали несколько документов, которые нам потом инкриминировались. Это три письма. Одно письмо – в Президиум Московского Совещания коммунистических и рабочих партий с беспокойством по поводу возможной реабилитации Сталина. Еще одно письмо было написано в связи с арестом в Ташкенте Петра Григорьевича Григоренко, который был арестован между первомайскими праздниками и Днем Победы, кажется, пятого мая. Несколько тысяч крымских татар подписали письмо с просьбой, чтобы он приехал как общественный защитник на процесс руководителей крымско-татарского движения в Ташкенте, которых судили за их желание выехать на родину. Он поехал и там был арестован. В связи с его арестом было письмо. Это письмо в защиту Григоренко было направлено в Комиссию по правам человека Организации Объединенных Наций. А еще было письмо в газету "Известия", тоже в связи с массовыми репрессиями. Вот такие три письма.

Эти три письма подписали от двенадцати до пятидесяти четырех человек. Непосредственно за эти письма мы были впоследствии арестованы позже. Мы – это четыре харьковчанина, единственные из подписантов, в Москве за это не сажали. А в то время, когда я все это писал, вернее, когда меня исключили из партии, они могли даже еще не знать, что мы эти письма подписываем, это было одновременно. То есть они знали, но в партделе этого не было. Потом я беседовал после Мордасова с Дьяковым, и беседа была очень короткой. Он был удивлен очень, когда вот так вот мы сидим в Москве, не видим, что Сталин будет реабилитирован, а они там в Харькове видят. Но вот завтра будет заседание парткомиссии, и вопрос будет решен. Если Вы себя так будете вести, то Вас в партии не восстановят, не отменят решение.

На другой день была парткомиссия, вел ее Постовалов – заместитель Пельше, бывший секретарь Оренбургского обкома партии. Странная это была организация – парткомиссия. Как заявил Петр Григорьевич Григоренко в своей книге воспоминаний, это был отстойник для не сумевших работать секретарей обкомов, крупных руководителей крайкомов, которые проворовались или оказались полностью недееспособными, и их направляли в Москву, в эту парткомиссию. И вот Постовалов – такого типа человек. Опять забегая на много лет вперед, могу сказать, что однажды в Чистопольской тюрьме вдруг мне стук в стенку – мы азбукой Морзе перестукивались. Мне сообщают: слушай, только что радио передало, с глубоким прискорбием, что на таком-то году жизни умер Постовалов, поэтому тебе привет. Вот такой смешной случай.

Ну вот, и когда я к ним зашел, то это какое-то интересное помещение – кабинет буквой "Т", столы. За главным столом сидит этот Постовалов, вдоль ножек буквы "Т" с двух сторон сидят члены комиссии, а в конце длинной ножки – кресла, причем они на таких полумягких стульях сидят, а для меня был жесткий стул с высокой спинкой – очень символично.

...Ну, говорю я им про поруганные ленинские принципы, и что я не понимаю, как это так. Меня перебил этот Постовалов и попросил говорить короче. Я говорю: "Ну, как короче? Я думал, что это последняя инстанция, и мне дадут говорить столько, сколько мне надо". Он говорит: "Сколько Вам нужно говорить?" – "Минут пять". – "Ну, хорошо, говорите". Они меня стали сразу опять перебивать. Прошло минуты две, не больше, и они мне говорят: "Ну ладно, хватит. Все ясно – правильно сделали, что Вас исключили". Я говорю: "Ну, хорошо, я понимаю, что у вас нет времени, и вы не думаете, так сказать, о народе, о рядовых людях. Но подумайте о собственной судьбе, подумайте о судьбе делегатов XVII съезда партии". Вот вы, молодая девушка, истории партии никогда не учили, и, видимо, не знаете, что этот XVII съезд партии в 1934 году, так называемый съезд победителей, потом назвали съездом покойников. Из 1100 или 1200 делегатов съезда более тысячи было расстреляно, из 100 членов Центрального Комитета осталось в живых только десять человек, а все остальные были расстреляны. То есть съезд полностью был расстрелян. Сталин мстил этому съезду потому, что на этом съезде, когда было голосование, было несколько сот, в которых проголосовали против Сталина. Там Киров был избран генсеком вместо Сталина. Вот в декабре месяце и убили Кирова.

И вот когда я им сказал, чтобы они вспомнили о судьбе делегатов XVII съезда партии, этот Постовалов вскочил, говорит: "Хватит, надоело, демагогия!", и чуть ли не "вон отсюда". Других мнений нет, и они даже не голосовали за мое исключение, а просто вот так решили. "Идите", а когда я подошел к двери, мне сказали, что за такие слова меня надо судить. "А-а, – я говорю, – вот вы о чем! Мне угрожали в КГБ, мне угрожали везде во всех инстанциях, а теперь и вы тоже!" "А что же Вы хотели с такими словами?" – сказали они. Это было то ли первого июля, то ли второго, а одиннадцатого июля шестьдесят девятого года меня арестовали.

Вот такое было начало, Вы задали вопрос, с чего началось и чем кончилось. Как раз тогда была создана первая группа, инициативная группа по защите прав человека, как раз в то время, когда мы подписывали эти письма. И туда я действительно входил. Туда входили Сергей Ковалев, Татьяна Ходорович, Леонид Плющ, Татьяна Великанова и Мустафа Джемилев, туда входили, по-моему, Якир, Владимир Борисов, и я просто не помню, кто еще. Всего было 15 человек.

- И что эта группа делала, как долго она существовала?

- Понимаете, практически вскоре вся эта группа была арестована. Собственно, эти письма подписывали закрыто. Подписывались члены инициативной группы. Потом была вторая группа подписей – те, которые подписали, не были членами группы. Так несколько писем было подписано, несколько протестов. Туда входила Люда Алексеева. Это было осенью, а накануне, 25 августа была знаменитая демонстрация на Красной площади, семь человек сели на парапет около Лобного места с лозунгами «Руки прочь от ЧССР!», «За нашу и вашу свободу!» и другими. Это были Лариса Богораз, Костя Бабицкий, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, внук наркома иностранных дел, Виктор Файнберг. Они вышли на площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. И все они были арестованы. И я, и многие другие, мы принимали в этом участие, были такие стихийные сходки возле суда. Судили в захолустном районном суде, и там собирались сотни людей. Причем было несколько провокаций. Никого на суд не пустили, мы были возле суда. Там рядом чулочная фабрика, и неожиданно выходили рабочие, все такие дебелые и крепкие, кремезные и начинали провоцировать, требуя разойтись: вы тут собрались, нам мешаете, вам делать нечего. Рядом милиция поощряла их, людей фотографировали, тех, кто там был. Подходили к Петру Григорьевичу Григоренко, задавали вопросы. Его тоже провоцировали, а он всех успокаивал. Задавали вопрос, спрашивали, кто главный сталинист. Григоренко назвал главным сталинистом Брежнева. Так вся эта шушера чуть ли не рассыпалась, испугались этого слова. Там было много всего, мы там письмо протеста подписывали, что нас не пускают на суд. Кто-то попросил тоже подписать это письмо, взял его и на глазах у всех порвал. Пытались его бить, но милиция вмешалась. Там по дворам мы видели сотни милиционеров, которые только ждали свистка...

ХРОНИКИ ГЕНРИХА АЛТУНЯНА

Генрих Ованесович Алтунян — без сомнения, был настоящим кладезем жизненных историй, каждая из которых прекрасно иллюстрирует тот или иной период в истории нашей страны.

О НЕНУЖНЫХ БУМАЖКАХ

Из рассказов друзей Алтуняна: «20 июня 1969 года к нему пришли с обыском. Стучат: «Алтунян, откройте!» — Молчание. «Алтунян, мы знаем, что вы дома!» — Никакого эффекта. «Алтунян, мы будем ломать двери». — Безрезультатно. Минут через двадцать двери все-таки открылись. Из квартиры — дым коромыслом, а на пороге улыбающийся Алтунян. «С улицы, — говорит, — вас заметил. А у меня тут бумажки ненужные. Пока сжигал, — столько времени ушло. А теперь заходи, дорогой, обыскивай!».

О РАЗНЫХ РАДОСТЯХ

Долгое время я сидел в одной камере с лидером Украинской Хельсинкской группы, Мыколой Руденко. Как и всем зекам, нам полагалась радиоточка, из которой мы узнавали о событиях, происходивших в нашей необъятной Родине. И вот однажды слушаю я какую-то ерунду, и вдруг — классический загробный радиоголос: «...скончался дважды Герой Социалистического Труда (думаю: хорошо!), академик (неплохо!), член Политбюро (совсем хорошо!) Михаил Андреевич Суслов». Мы с Руденко обнялись на радостях, и я пошел на работу. Хожу, веселюсь, украинские и армянские песни петь начинаю. Слышу: за стеной надзиратель-дагестанец прогуливается и свои аварские песни напевает. Радио он, конечно же, не слушал. Я начинаю, что есть силы в кормушку стучать. Он открывает: что такое? А я ему говорю: «Почему вы веселитесь? Это мне можно, я в тюрьме сижу. А у вас большое горе. Я ведь и пожаловаться могу». — «А что случилось?» — «Как что, Суслов умер!» Минут через двадцать открываются двери, заходит наряд: «Алтунян, почему шумите?» Я и отвечаю: «У нас радость, было два человека, которые знали, за что мы с Мыколой сидим. Один сегодня умер. Еще один умрет, — выпускать придется, начальник». В результате я был лишен ларька с уникальной формулировкой: «За то, что выражал радость в связи со смертью одного из членов Политбюро». Кто именно — не указывалось.

О ЛУЧШИХ ЛЮДЯХ

Однажды один из наших охранников поехал в отпуск. Его мать, встретив дорогого сына, начала причитать: «Куда страна катится, где люди, которые смогут повести народ...». И тут наш охранник спокойно ей говорит. «Я знаю таких людей. Я их охраняю».

О ШУТКАХ ПРАВОСУДИЯ

Время отражается в документах, которые оно создает. В 1991 году нынешний прокурор Киева Юрий Гайсинский показал мне бумагу, содержание которой меня потрясло. В одном достаточно неспокойном году, какой-то человек получил пять лет исправительно-трудовых лагерей, так как он «подрывал авторитет колхозного строя тем, что, имея новые сапоги, ходил в старых».

О СКАНДАЛАХ ИЗ-ЗА ЛЕНИНА

Я не стану кривить душой. В первый раз я садился в тюрьму с верой в справедливость ленинского учения. В суде я доказывал, что именно я — истинный ленинец, а судьи и следователи из КГБ — нет. В тюрьме я прочитал всего Ленина, все, что было в тюремных библиотеках. И если не хватало какого-нибудь тома, я устраивал скандал. Там же я прочел и Маркса. И тогда у меня зародились сомнения. В результате из тюрьмы я вышел убежденным антисоветчиком.

О «ДЕМБЕЛЕ» ДЛЯ КГБ

После ГКЧП был период, когда правое крыло Верховной Рады было, что называется «на коне». Все КГБ было уволено в запас. Создавалась новая структура, которая назвалась «Служба Безпеки України». Была создана Рада Безпеки, куда в числе других народных депутатов, входили Горынь, Костенко и я. Мы назначали всех функционеров этой Службы, вплоть до заместителей начальников областных управлений, присваивали звания от полковника и выше. Мы проводили аттестации, многих уволили, но в то же время все мы хорошо понимали реальную необходимость существования такой структуры.

О СТРАХАХ

Я ничего не боюсь. Мне семьдесят лет, как говорится, уже «с ярмарки». Я все повидал. Думаю, что ничего худшего, чем многодневное сидение в карцере Чистопольской тюрьмы я лично уже не увижу. Я боюсь за страну, в которой я живу, и за будущее моих близких. Еще Бруно Ясенский призывал бояться равнодушных. Дай Бог, чтобы наш народ таким не стал…