Мы поверили, что теперь все будет по-другому, но в поисках новых идеалов вдруг оказались в Великой Кривой. Здесь то, что кажется правдой, нередко оказывается ложью, а вымысел часто становится реальностью. Здесь ожидания воплощаются в жизнь, но в искаженном виде. Великая Кривая… И идти — непонятно куда, и пройти — непонятно как. Ориентиры потеряны. И нет больше гигантов, с плеч которых можно было бы рассмотреть перспективу дороги. Опираться можно только на внутренний этический комплекс. А он — у каждого свой.
О том, что происходит с обществом, и как пройти Великую Кривую, ZN.UA беседовало с завкафедры психиатрии, психотерапии и медицинской психологии НМАПО им. П.Шупика, доктором медицинских наук, профессором Галиной Пилягиной.
— Галина Яковлевна, народ, как общность, сегодня находится в депрессии?
— Нет. Он находится в жизни. А она бывает разная. К сожалению, у кого-то контекст жизни таков, что конкретно у него это может вызывать депрессию. Но депрессия — это личное. Не уверена, что мы можем говорить о глобальной распространенности депрессивного состояния, хотя социальные события, безусловно, влияют на повышение уровня тревоги, растерянности и агрессии.
— Пусть не депрессия, но сильные усталость и разочарование от того, что все происходит не так быстро, как хотелось бы (если вообще происходит), есть. С этим отчасти связано и то, что многие уезжают из страны.
— Разочарование — да. Надежды на то, что в результате выборов мы все-таки получим лидеров, которые смогут организовать явные процессы, демонстрирующие иное отношение государства к людям, были большими. Этого не случилось.
Но украинцы — очень терпеливы. И в хорошем, и в плохом смысле слова. Терпение — один из способов проходить сквозь проблему так, чтобы она не раздавила. Кто-то влился в какие-то социальные движения, а кто-то просто занялся собственной жизнью.
— Как одним-двумя словами вы могли бы обозначить происходящее сегодня?
— Покорёженность. Что-то разломанное и непонятно из чего собранное куда-то движется. Оно вроде и едет, но при этом грохочет так, что становится страшно.
В некоторых вещах мы сильно разворачиваемся. В частности в том, что касается медицинской реформы. Берем манго и сажаем в наш морозный климат. Манго — великолепное дерево, вот только в наших условиях не выживает. И так во всем. Нельзя слепо копировать чужой опыт, отвергая собственный.
Тем не менее мы движемся, работаем. Люди любят, женятся, рожают детей, открываются и развиваются бизнесы, что-то происходит. У меня нет ощущения, что мы остановились. Вопрос в том, как мы движемся. И куда. Собственно, разочарование, мне кажется, именно из-за непонимания этого. Если уж решили взять ту или иную модель, то с людьми нужно об этом говорить.
Пример: я была в отпуске за рубежом и ехала в аэропорт. В метро случилась поломка, поезд остановился. Люди, находящиеся в замкнутом пространстве, начали беспокоиться. Машинист говорил с ними каждые две минуты. Он объяснял им не то, какой он профессионал (как делают некоторые наши лидеры), а рассказывал, какова ситуация, почему это произошло, как и что делается, что будет дальше. И люди меньше тревожились.
Мы же слышим в основном обещания и похвалы лидерам. При этом люди чувствуют себя брошенными на произвол судьбы — разбирайтесь сами. И люди выживают. У нас фантастическая адаптивность. Но какой ценой?
— Что все-таки происходит с обществом?
— Это можно назвать последствиями длительного стресса, любых серьезных социальных изменений. Совершенно другая ситуация, ее причины и поводы, но все же, наверное, нынешний период можно сравнить с тем, что было в 1995—1996 годах, когда все уже произошло, все развалилось, денег не было, но люди уже начали что-то делать, преодолевать последствия. Сейчас, судя по всему, происходит то же самое. Эта тенденция начала проявляться где-то с середины 2016 года.
— Разница в том, что угроза войны сейчас никуда не делась…
— Знаете, это приблизительно так же, как если мой сосед — человек с непредсказуемым поведением. Всегда есть угроза — то ли зальет, то ли с топором будет бегать, то ли еще что. И я должна либо все бросить и переезжать (эмиграция), либо научиться с этим жить и защищать себя.
— Большинство украинцев по-прежнему патерналисты. И на это наслоилось еще и огромное недоверие к власти.
— Это классическая реакция на вранье. Как разобраться, когда постоянно пугают, когда говорят одно, а делают другое, когда практически во всех сферах все происходит хаотично? От беспомощности и невозможности на что-либо повлиять люди теряются и разочаровываются. Ориентиров нет. Но у нас уже достаточное количество людей, способных если не различать, то хотя бы чуять неправду, а значит — не вестись на нее.
В силу нашего терпения и адаптивности реакцией на вранье становится избегание или уход. Конечно, те, кто политизирован и очень заряжен, имеют очень большой внутренний личностный (подчеркну) протестный потенциал, будут реагировать сильнее.
Что касается патернализма, мне кажется, его стало меньше. Выросло поколение, не имеющее советского опыта.
— Как лечить не доверяющих и разочарованных людей?
— Правдой. Конечно, ее тоже нельзя бросать в лицо, как тряпку. Очень важно, как подается информация. Но людям нужны ориентиры.
Если говорить о том, что делать, то для себя я выделила два пункта. Во-первых, делать, что должно и что нужно, то есть то, что я могу и что считаю необходимым лично для себя в своей жизни. Во-вторых — делать (хотя бы пытаться) по сердцу. То, что согласуется с моей душой, с какими-то этическими принципами. Я немало могу сделать в той зоне, где я ясно вижу правду. Для меня это — мои близкие, пациенты, ученики. Значит, это я и буду поддерживать. И в данном случае это — не "моя хата з краю". Просто на все остальное повлиять практически невозможно, потому что я не понимаю как, куда, зачем… Когда люди, как на социальном, так и микросоциальном уровнях, не могут разобраться в том, что происходит, у них возникает желание в это не включаться, поскольку они не верят, что это будет иметь конкретный результат.
У нас не депрессия. Беда в том, что у нас сейчас — Великая Кривая как в "Пер Гюнте" Ибсена. Образ, потрясший меня еще в юности. Это — не стена, которую можно продолбить или перепрыгнуть. И идти-то непонятно куда, и пройти непонятно как. Куда ни пойдешь — везде кривая, и что с этим делать — непонятно. И приходится не прямо идти, а как получается — интуитивно.
Если в СССР стабилизирующей точкой были идеи партии и правительства, в 1990-х — выжить, а в 2000-х — открывшиеся возможности, то сейчас стабилизирующая точка переходит, похоже, на внутренний этический комплекс. В принципе так всегда и было. Все равно человек делает так, как считает правильным, как душа подскажет. Вопрос в том, что в душе?
Мы — не в состоянии депрессивности и суперстресса, на самом-то деле возможностей много. И в этом опять-таки — покореженность, вызывающая бурную реакцию у тех, кто не может не реагировать. Прежде всего — у детей. Они — наше зеркало. Оказываясь в ситуации растерянных родителей, у которых нет внутренней ясности — душевной правды, — дети реагируют очень бурно. Через меня проходит достаточно много пациентов. И могу сказать, что многие подростки демонстрируют повышение внутренней агрессивности. Куда она пойдет дальше, во что выльется?
— Насколько реально в стране, пронизанной коррупцией снизу доверху, вырастить поколение свободных людей? Кто может их вдохновить?
— Как эволюционный оптимист, я считаю, что свобода — это тоже одна из сторон процесса самоорганизации.
С одной стороны, мы продолжаем выживать. С другой — сейчас появилось много возможностей, делай — и результат будет. С третьей — есть много потребительства, когда люди считают себя социальными жертвами. Но это связано, скорее, с внутренней, паразитарной позицией конкретного человека. Такие люди были и будут всегда. Просто с доступностью информации появилось больше поводов для зависти.
Но у нас разные люди. Много очень хороших.
— Сейчас много говорят о ПТСР. Насколько эта проблема влияет на наше общество?
— И в этом много покореженности. На нас больше влияет не ПТСР, а то, что вызывает агрессию, только выражается она очень по-разному. Ситуация изменилась за эти годы. Не надо путать то, что пережили воины, оказавшиеся в мясорубке 2014—2015 годов, и то, что происходит на востоке страны сейчас. Конечно, там по-прежнему гибнут люди, и это ужасно. Но в ДТП у нас ежедневно гибнет больше.
Безусловно, среди прошедших 2014—2015 годы была категория бойцов, у которых развилось это тяжелое расстройство, как и у некоторых жителей, непосредственно оказавшихся в зоне боевых действий. Но все исследования говорят, что ПТСР фиксируется приблизительно у 7—10% комбатантов. И у части из них со временем расстройства проходят самостоятельно.
С моей точки зрения, проблема больше не в ПТСР, а в том, смогут ли бывшие военные интегрировать пережитый опыт. И это очень личная история — как человек потом реализует себя на гражданке. Та же ситуация с переселенцами. Как они пережили и переживают произошедшее, зависит от разных обстоятельств. Но то, что все, кто оказался на войне и в зоне войны, поголовно имеют ПТСР, — неправда.
Да, бойцы нуждаются в реабилитации. Но чаще — в решении социальных вопросов. Когда я вижу, как некоторым из них приходится доказывать, что проблемы со здоровьем сейчас связаны с военными действиями, у меня возникает ощущение, что "почти-ПТСР" они получают на гражданке от нашей системы соцзащиты.
Не надо говорить, что ПТСР — это какая-то массовая суперпроблема, влияющая на здоровье общества в целом. Можно говорить о том, что мы прошли сквозь расстройство адаптации, через социальный стресс и теперь начинаем адаптироваться. Как это будет дальше — посмотрим. Это будет зависеть от многого. В том числе от того, как люди умеют справляться со своей жизнью в кратко- и среднесрочной перспективе.
— Год назад вы говорили, что мы инфицированы этикой рождения любви, поскольку была принесена жертва. Просто зерно еще не проросло. Уже проросло?
— Если говорить об отдельных людях, то да, судя по тому, как они живут или работают. На социальном уровне — наверное, нет. Но тут у меня претензии к нашим лидерам. У них не проросло. Они хотят жить по-старому. Способы, которыми нас ведут в то ли европейское, то ли в просто будущее, удручают. И это тоже специфическая покореженность.
— Несмотря на возрастающую агрессию, общество стало добрее?
— Агрессия — не всегда плохо. Это просто ощущение собственной силы, требующее реализации. Иногда агрессия становится не очень управляемой. А иногда она находит правильный или этический канал — по нужде и по сердцу, по душе.
Добра все-таки больше. Но проявляется оно пока точечно и снизу. Его было бы гораздо больше, если бы это не приходилось делать вопреки. Люди, прошедшие сквозь серьезные проблемы, частично становятся более обозленными. Но многие становятся мудрее. А это предполагает понимание, что нужно не только пытаться ухватить как можно больше, но и отдавать. Люди значительно охотнее дают, когда видят реальные потребности других.
— Что такое успех по-украински, на ваш взгляд?
— В основе социальной пирамиды всегда находится большая часть людей, для которых успех — это для себя. Нормально себя чувствовать и иметь возможности для себя и своих детей. И это закономерно. Выше этого уровня — те, кто может и должен… У нас все больше появляется думающих людей, для которых успех — это не только нормальная жизнь, но и самореализация, которые, будучи профессионалами своего дела, на своем месте готовы много делать и для себя, и для других. Ну, а верхушка пока, как оказалось, — это по-прежнему погоня за властью и хватательный рефлекс. Пока нижний и верхний слои побеждают. Середина опять оказывается между Сциллой и Харибдой. Сможет ли она что-то сделать? Как эволюционный оптимист, надеюсь, что да.
— Живя в одной стране, в одном городе и даже в одном доме, люди сегодня информационно могут быть наполнены совершенно разным содержанием и жить в разных мирах. Баланса идей, способных воодушевить большую часть людей, нет. Моральные авторитеты уходят в прошлое, ну, или у каждого он — свой. Они вообще нужны?
— Мы не можем без эталонов. Должна быть какая-то точка отсчета. Если это не люди, тогда какие-то фундаментальные законы. Но человек идет за другим человеком, и лучше, когда эталоном становятся достойные люди. Известна фраза И.Ньютона "Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов". Нам необходимы ориентиры, нам нужно сравнивать себя с кем-то, чтобы тянуться.
Может быть, у нас их не видно, потому что сейчас период трансформации, когда от одного мы ушли, а к другому — еще не пришли. Моральные авторитеты и пророки — это чаще всего мудрые, старшие люди. Возможно, новые мудрецы еще просто не доросли, чтобы стать духовными ориентирами.
Благо, остались тексты мудрых, и в нынешних обстоятельствах они могут заполнить нишу духовного лидерства — направить и поддержать. Но однозначно такие люди появятся. Не могут не появиться.
Да, возможно, и прежний образ интеллектуала уходит. Во всем мире — кризис философии. Мир слишком быстро меняется. Человечество никогда еще не жило в таких условиях технократии. Со стабилизационными точками — куда и за кем мы идем, у нас слабо.
— Как нам пройти Великую Кривую?
— Путем самоорганизации. Это закон развития живых систем, и хорошо, что на эти законы не влияет ни предвыборная кампания, ни гололед. Я думаю, очередную точку бифуркации мы прошли в 2014—2015 годах. Сейчас появляются признаки стабилизации. Конечно, мы живем в непредсказуемой турбулентной среде. И это вызывает в нас очень большое внутреннее напряжение. Но это не дистресс — это начало будущего, то, что рождается и развивается своим, не очень предсказуемым путем.
Алла Котляр